Александр Сокуров - В центре океана [Авторский сборник]
…И вот я уже на острове…
Старая каменная лестница…
Огромные криптомерии…
Тишина, земля мягкая, как тесто.
Я глубоко вдыхаю запах жасмина…
И на меня из травы, по-детски задрав голову, смотрит мальчик-Будда.
…Звуки, звуки…
Я взмахнул крыльями и полетел над лесом.
И над туманом.
Под облаками показались серые кирпичные крыши…
Дома маленькие, но по два этажа, окна — как глаз птички…
Дома с маленькими — для Дюймовочки — балконами.
Окаменевшие — брошенные — мгновенно — как во смерти.
Город ровесников, город близнецов, убежавших из жизни в одно мгновение.
…Запах жасмина.
Маленькие двери, дверки.
Полумрак… или сумерки?
Ночь или день без человека?
Где я? В раю?..
…Но тогда почему мне так грустно?
Эти дома в лунном свете, как детская книжечка: все есть, но чего-то не хватает.
…Какой странный остров…
Раскачивается фонарь перед входом в дом. Скрип.
Туман.
Каменный мальчик-Будда с закрытыми глазами спит в траве.
Улица остановилась на наклонной улице. Туман. Я сложил крылья и сел на краешек крыши… Дома словно окаменели…
Мешали крылья, но прыгнул на землю. Больно.
Пошел.
…Совсем не слышу своих шагов…
Я в этом тумане, как в воде — рыба, но зябко мне — как человеку…
…Вижу свет в окне…
…Может быть, это для меня?
…Может быть, для меня на двери дома, оклеенной бумагой, вижу мою тень…
…Тень опережает…
…Я чувствую запах свечи…
…Дверь, как лист бумаги, невесома…
— Здравствуйте… — слышу свой шепот.
Темная комната, старая женщина сидит, что-то шепчет.
— Нет, она еще не совсем пришла ко мне… — Я громко сказал это, но она не захотела услышать…
Сижу на коленях на жесткой циновке, нога затекла…
Все летаю и летаю… отвык сидеть…
…Но если эта душа отозвалась, значит, меня могут ждать и другие…
Душа любит человека…
Оборачиваюсь: через приоткрытую дверь вижу дома и берег моря.
С трудом встаю, теряю пять перьев… они остаются лежать на циновке.
Белые.
…Я еще вернусь.
Переступил с трудом маленький порожек дома.
Я почему-то побежал вперед: увидел ручеек, осторожно падающий из расщелины в скале…
Протягиваю свои пальцы. Вода ласково, но холодно касается их.
Смеюсь: как прекрасен запах жасмина на берегу моря…
Из тумана вышли журавли. Белые.
Они пели и танцевали. Один из них предложил мне войти в круг — я отказался танцевать.
Лучше спою.
— Как прекрасен запах жасмина… — начал я, но журавли уже ушли в туман. Ни один из них даже не обернулся…
Но в ту же минуту из тумана появляется лицо женщины с закрытыми глазами.
Она божественно красива.
Черное кимоно.
Ей много лет… Она слушает музыку, но музыка улетает.
И женщина исчезает, уходит в темный сад, закрывает за собой калитку.
— Простите, кто вы? — с отчаянием я спрашиваю ее, оказываюсь у калитки и только белые носочки ее замечаю. Они парят в траве: взлетают — погружаются в траву, взлетают — погружаются…
Темные ветки раскачиваются в глубине сада — огромные ветки сиреневого цвета, слышу ее голос необычный, глухой. Округло выговаривая русские слова, она поет по-русски, она поет, вытягивая мелодию, и голос ее начинает вибрировать и превращается в журавлиный резкий крик о помощи…
На месте женщины из тумана проявляется город: серые, пепельного цвета маленькие дома, все под черепичными крышами.
— Не уходите, помогите мне… — кричу кому-то, парю, опираюсь на воздух моими распростертыми, большими крыльями.
…Я так люблю эти мои крылья, потому что они всегда расправляются за моей спиной как-то внезапно, отрывают меня от земли и поднимают высоко, но не очень.
Я боюсь головокружения и холодных арктических потоков. Ведь многие из нас вот так и замерзали на лету. Засыпали, потому что охлажденное сердце билось реже, крылья не могли сложиться, и так, лежа на потоке, уже остывшие, они бесконечно долго переносились в черном холоде из одного конца света в другой и по кругу, пока, не вымерзнув окончательно, их тела не рассыпались на мелкие острые кусочки, как хрусталь… И, наверное, падали на землю…
…Ветер стих, и я опустился на улицу, совсем рядом с каким-то домом.
Над входом висит маленькая табличка. Касаюсь ее кончиками пальцев и читаю блеклую надпись: «Табачная лавка»…
…Бархатное, бархатное, теплое дерево…
В туманном мареве, в сырости — какие-то тени, шорохи шагов.
Оборачиваюсь — в окне дома на склоне холма тепло светится окно. Взволнованный, боюсь потерять этот свет из виду и почти бегу через туман:
— …Свет, да… Свет в маленьком окне…
Подбегаю к дому, резко касаюсь маленькой входной двери, пальцы проходят сквозь — рвут полуистлевшую бумагу, дверь плавно по деревянным желобам уходит вправо.
Войду.
Маленькая круглая раковина.
Сухой кран над раковиной, уснувшая бабочка на дне…
…Чья же душа на этот раз вернулась в свой дом?
Темная комната в старом доме и освещенное окно.
Скрип.
— Я чувствую вас и слушаю… — В темноте еле различаю большое лицо с закрытыми глазами. Тусклое серебро редких седых волос.
Лицо улыбается.
Большие губы оживают:
— В городе, где когда-то давно я жила, люди рано утром выходили убирать улицы…
Был туман…
Когда заканчивали уборку, туман рассеивался… Тогда люди начинали узнавать друг друга… И я тоже начинала различать: вот это соседка старушка, а это старик… А это мама, отец… Я была совсем маленькой и страдала от паралича… И от одиночества… Так и повелось — именно из тумана… приходил тот, о ком скучаешь…
Я устал стоять, сложил за спиной крылья и сел на пол.
— …И кого любишь… — продолжало с улыбкой рассказывать лицо. — …Но… меня не страшило никогда одиночество… Опираться на другого человека для меня не всегда счастье…
Всю жизнь я думала, что как-нибудь проживу и одна. Это не нарочно, это не нарочно: одинокая жизнь, одинокая жизнь… так сложилось…
Она замолчала.
У меня к ней был только один вопрос:
— Что же тогда дозволено просить у Бога?
— Что просить?.. Просите ум! Да, просите разум, чтобы выжить… Просите ум! — быстро-быстро ответила она.
— Вы устали? — в ту же секунду прошептал я.
— Да… очень. — Она улыбнулась.
Потом она закрыла руками лицо.
Как заплакала.
Или засмущалась.
Или не захотела открыть глаза.
Или не захотела увидеть меня…
Она стала запрокидываться на спину. Ее голова упала во мрак.
Руки взметнулись на границе света, как ветки осеннего дерева, — и упали.
Мне стало печально, тревожно, одиноко. Я забыл о своих прекрасных, необыкновенных и любимых крыльях. Я был в отчаянии.
…Какой странный сон…
…Откуда я родом?
Не помню…
Где моя родина?
Не помню…
А-а-а… Это мой стол…
Кто-то так и не выключил радио, и светилась, согревала бледно-желтая шкала радиоприемника с черными строчками — Рио-де-Жанейро, Берлин, Шанхай, Вашингтон, Мюнхен… Деревянный корпус приемника был горячий, старинное радио работало, видимо, уже не первый десяток лет…
Я давно-давно, еще мальчиком, забыл его выключить. И из нутра деревянной коробки тихо доносился странный диалог юноши и девушки. Слова, которые они произносили, казались мне знакомыми, будто я сам их придумал:
— …Может…
— …Бог такого ужаса не допустит…
— …Других же допускает…
— …Ее Бог защитит, Бог…
— Да может, и Бога-то вовсе нет?..
Рядом со старым радиоприемником на подоконнике появился Журавль.
Он склонил голову и правым глазом посмотрел на меня.
— А это мой Журавль… — шепнул я ему.
Журавль клювом коснулся моей руки.
— Теплая лапка… Когда ты волнуешься, у тебя всегда горячие лапки…
Заиграла музыка. Трубы.
— А это мой дом… или нет? Нет, это мой дом… это мой дом… — Мне показалось, что за окном стоит дом, деревянный.
— Я бесчестная, я великая, я великая грешница… — опять возник в пространстве радиоголос.
— Никакая ты не грешница, если тебя так называть… — слабо возражал мужской голос.
…Я посмотрел вправо вниз.
— …Голоса… А это моя река…
Мне показалось, что вода движется под окном…
— …Грех-то в тебе, твой позор рядом со святыми чувствами уживается. Пусть они не врут, что в тысячу раз справедливее и честнее… — звучал в старинном эфире голос юноши.
— А это мой старый парк… — Я отвернулся от окна и закрыл глаза. — Все как во сне.
